– Интересно, что письмо отпечатали на машинке и не подписали, – понял Тупица, – впрочем, какая разница? Мне надо вылечиться и я это сделаю… – до первого звонка оставалась четверть часа. Генрик не любил болтаться за кулисами до начала концерта:
– Сегодня сольное выступление, дирижера и оркестра нет, только фортепиано… – впереди показались белые колонны здания, – никто меня бы не отвлекал, но все равно лучше отдохнуть в отеле… – утренняя репетиция, превратившаяся в дневную, длилась восемь часов, с перерывами на кофе. В дни концертов Генрик почти не ел:
– Адели тоже кусок в горло не лезет, – подумал он, – но надо дать ей понять, что ее нынешняя форма, это предел. Она весит больше меня. Ей нет тридцати, пусть держит себя в руках. Когда родятся дети, когда она покинет сцену, пусть ест, сколько хочет… – Генрик был не против пышных фигур, – но сейчас зрители платят деньги, чтобы смотреть на привлекательную певицу. Опера, музыка, такой же бизнес, как все остальные… – втайне Генрик завидовал советским коллегам:
– Дирижеру, с которым я выступаю, дали квартиру за счет государства, выделили машину, ему оплачивают отпуска на лучших курортах СССР… – он знал, что стоит намекнуть, как советский паспорт ему доставят прямо к завтраку в гостинице «Метрополь»:
– Но Адель никогда на такое не согласится, а я ее не брошу… – Генрик любил жену:
– Она меня вдохновляет, – ласково улыбнулся Тупица, – у нее средние вокальные данные, однако она много работает и добивается успеха. Даже в моем положении нельзя почивать на лаврах… – начавшись в восемь утра, репетиция закончилась в четыре пополудни. Добравшись до гостиницы, полежав в ванне с мыслями об Адели, Генрик сумел немного поспать. В гримерке Колонного зала его ждала последняя чашка кофе перед концертом:
– Последняя сигарета, – он отряхнул сшитое в Милане пальто, – а потом только я и музыка… – вспомнив полученные ноты, он напел себе под нос первые такты будущего сочинения:
– Гениально, как и все, что он делает. Пусть он пишет о ком угодно, даже о Ленине, но он всегда останется великим композитором…
Краем глаза Генрик заметил ивритские буквы на табличке. Лозунг держал крепкий мужик лет сорока в кепке, с полуседой бородой:
– Моше говорит фараону «Отпусти мой народ». Наверное, ему отказали в выезде в Израиль… – Тупице почти захотелось остановить машину:
– Выйдя на ступени, я спасу его от ареста, – Генрик вздохнул, – милиционеры не посмеют тронуть его при мне. Но я не могу позволить себе ничего противозаконного… – среди толпы, ожидающей у входа в зал, замелькали милицейские фуражки:
– Милиционеры его отпустят… – Генрик откинулся на сиденье – пожурят и все. Ничего страшного не произойдет. Моя карьера и здоровье важнее… – он велел шоферу: «Проезжайте, не задерживайтесь».
Утреннее солнце играло в серебре столовых приборов, отражалось в начищенном боку кофейника. Наум Исаакович аккуратно устраивал себе бутерброд на поджаренном ржаном хлебе, с вологодским маслом и копченым омулем:
– Попробуйте, – добродушно сказал он, – рыбу коптили на ольхе, прямо на берегу Байкала. В Британии вы такого ни за какие деньги не достанете. Берите балтийского лосося, здесь каспийская стерлядь, черная икра… – омлет им сделали на сливках. К завтраку подали овсянку:
– Березовый сироп ничуть не хуже кленового, мистер Мэдисон, – заметил Эйтингон, – наше, исконное русское блюдо… – несмотря на начало октября, день обещал быть теплым. На мраморе террасы лежали рыжие листья, плетеные кресла снабдили кашемировыми пледами. Прожевав бутерброд, Эйтингон потянулся за кофейником:
– Если вы не едите, то выпейте хотя бы кофе, мистер Мэдисон. Вы наш гость, позвольте, я за вами поухаживаю… – проведя ночь в охраняемой комнате с собственной ванной, Чертополох, в общем, выглядел неплохо:
– Бежать он не пытался, за ним постоянно следили… – Эйтингон незаметно рассматривал лицо шотландца, – однако он и глаз не сомкнул… – лицо Чертополоха было невозмутимым, в серых глазах Наум Исаакович не увидел и следа страха:
– Он твердый орешек, – напомнил себе Эйтингон, – он работает в секретной службе с довоенных времен. Он служил сапером, получил Крест Виктории, то есть он словно Герой Советского Союза… – холодные, блеклые глаза шотландца напомнили ему взгляд 880:
– Или еще одного Героя, Ворона, – подумал Наум Исаакович, – но ни того, ни другого больше нет в живых. Мистера Мэдисона тоже ждет печальная кончина… – Чертополох все-таки отпил кофе.
Сигареты он закурил свои. При задержании в Нескучном Саду дипломата обыскали, однако ничего, кроме служебного паспорта и сигарет с зажигалкой при нем не нашли. Зажигалку в техническом отделе разобрали по винтикам, однако специалисты считали, что механизм был просто механизмом:
– В портсигаре у него обнаружили пустой тайник… – Эйтингон взял «Мальборо» из шкатулки палисандрового дерева, – с кем он встречался, проклятая тварь… – на твидовом пиджаке дипломата отыскали следы кофейной пыли:
– Он снабжал агента продуктами, но понять бы еще кого… – вздохнул Эйтингон, – за Пеньковским следят в оба глаза. В Нескучном Саду он не появлялся, у него алиби… – участок парка, где взяли Мэдисона, отгородили деревянными барьерами. Техники с Лубянки, изображавшие садовых рабочих, пытались найти хоть какие-то следы спутника Чертополоха:
– Пока мы туда подоспели, он остался один… – Наум Исаакович выпустил клуб дыма, – ничего, я ему развяжу язык… – Чертополох неожиданно, скрипуче сказал:
– Напоминаю, что я обладаю дипломатическим иммунитетом. Я протестую против незаконного задержания, я требую вызвать сюда представителей посольства. Я уверен, что ваше министерство иностранных дел получило соответствующую ноту… – едва пробило восемь утра:
– Сначала они ждали возвращения Чертополоха, – понял Наум Исаакович, – потом консультировались с Лондоном. В девять, к открытию министерства, они появятся с нотой… – Эйтингону было наплевать на все ноты, вместе взятые:
– Роза тоже пыталась добиться консульской защиты, – вспомнил он, – но Розу взяли с оружием в руках на месте боя. Она подозревалась в бандитизме, в сопротивлении законной власти, а мистер Мэдисон принес кому-то кофе, что, в общем, не преступление. Чертополох прав, мы не имели права его задерживать… – Наум Исаакович проникновенно ответил:
– Мистер Мэдисон, вы помогаете нашему расследованию, только и всего. СССР, как и Британия, заботится о своей безопасности. Мы подозреваем некоторых наших граждан в шпионаже в пользу западных держав. Вы появились на той части территории парка, где ранее были замечены эти граждане… – шотландец даже не повел бровью:
– Выдержка у него, как у проклятого Монаха… – Наум Исаакович откровенно блефовал. В Нескучном Саду никто никого не замечал:
– Но он об этом не знает. Играй, Наум, попытайся его разговорить… – Чертополох сжал и без того тонкие губы:
– Понятия не имею, о чем вы… – он прикурил новую сигарету от окурка, – я гулял, дышал воздухом… – Наум Исаакович добавил в свой кофе сливок:
– Вы понимаете, мистер Мэдисон, что в ответ на ноту наше министерство сообщит о начале официального расследования вашего исчезновения. Петровка получит соответствующие указания… – он пожал плечами, – но Москва большой город, где происходят десятки несчастных случаев… – дверь заскрипела. Эйтингон поднялся: «Я сейчас вернусь».
Дежурный офицер мялся у входа на террасу:
– Телефонограммы, – шепнул он, – из министерства, а с Петровки прислали сводку арестов и происшествий по Москве… – сводку Эйтингон отбросил, не читая:
– Мелкие воришки меня не интересуют, – он пробежал глазами первую телефонограмму, – отлично, ребята молодцы… – в Нескучном Саду, рядом с заброшенным фонтаном, обнаружили искусно сделанный тайник:
– Сапер не потерял навыков, – хмыкнул Эйтингон, – но верно говорят, сапер ошибается только раз. Пришло время перевести наш разговор на практические рельсы… – курьер вез на дачу свежие фотографии тайника:
